Я сам себе дружина! - Страница 77

Только на второй день, полностью убедившись, что страшные язычники не гонятся за ними, люди мар Пинхаса дали отдых выдыхавшимся под плетьми гребцам и позволили им задремать на скамьях, втянув в брюхо барки вёсла, а реке – нести судно на полдень. Уже осталась позади Становая Ряса, и более полноводная Ворона несла уцелевшие от ночного погрома барки на полдень, к Дону. Там тоже лучше было держаться низкого, левого берега. На правом могли показаться дозорные русов, дикие печенеги или лесные саклабы-беззаконники. Уцелевшие приказчики возносили полные искренней благодарности молитвы Предвечному. Язычники из чёрных хазар и иных племён под рукою Итиля сулили обильные жертвы своим Богам, Предкам и священному Итиль-Кагану.

Но даже во время первого дня, когда скрипели, выгибаясь, вёсла, когда не умолкали бичи в руках надсмотрщиков, пленниц, сидевших на палубе под навесом, не забыли покормить.

Втаскивали немытый старый котёл с похлёбкой из каких-то зёрен и кореньев. В день каждой полагалось по черпаку. Тех, кто не хотел есть, кормили насильно – надсмотрщик пережимал шершавыми пальцами нос, а когда девушка или женщина невольно распахивала рот вдохнуть, ловко опорожнял туда черпак. Рука с носа перемещалась на рот, не давая выплюнуть безвкусное хлёбово, а черпак несильно, но чувствительно стукал по горлу, заставляя сглотнуть. Всё это занимало у коганого не больше времени, чем требуется, чтобы сосчитать до двух. Самое жуткое было, что хазарин всё это делал без особой злости, равнодушно, будто прикасался к уткам или курам, а не пленницам.

Скопцом надсмотрщик не был, просто уже привык за годы работы – ну и память о неизбежной потере хлебного места, буде он прогневит приказчиков мар Пинхаса ненадлежащим обращением с живым товаром, тоже расхолаживала. Иной раз ему разрешали попользоваться какой из пленниц, похуже. А тянуть руки куда не надо без разрешения – увольте.

Поэтому даже ту, что исхитрилась цапнуть его за руку зубами, он не ударил. Всё равно тупые и маленькие зубки на слабой женской челюсти даже прокусить толком кожу не смогли. Просто раскрытой ладонью толкнул от себя морду укусившей так, что та ударилась головою с соседкой. Хорошо, что не в лицо – за синяки бы с него могли и спросить.

Такой товар стоил дорого, очень дорого, а брать его у кедаров, не слишком разбиравшихся в женской красоте, удавалось, можно сказать, за бесценок. Зато на торгах в Самкерце, Самикаракоре и Шаркеле светлоглазые, светловолосые, полнотелые красавицы стоили на порядок дороже покорных и выносливых кривоногих плосколицых женщин-кедарим или гибких и пылких горянок. Самые хитрые вожаки кедаров сами волокли живой товар через степь, в низовья Дона – дело окупало себя, даже если кости двух из каждых трёх пленниц оставались белеть в степных ковылях. Но последнее время это стало небезопасно – можно было наткнуться на дозор русов или союзных им печенегов – и тогда голова вожака, случалось, мёртвым взглядом раскосых глаз провожала уходящий товар с высоты копья, воткнутого в груду трупов – его собственного и его людей. Иные из таких смертей, впрочем, относили на счёт самого мар Пинхаса бар Ханукки – крупнейший работорговец Шаркела желал, чтоб людей вдоль реки Бузан продавали и покупали по назначенной им цене. По Итиль-реке торговлей людьми ведал столичный клан Елчичей, но это – на Итиль-реке, а по Бузану цену на двуногий товар определял мар Пинхас. Так или иначе – безопаснее было продавать живой товар людям мар Пинхаса.

Тем паче что и цену он получал совсем иную – не на один, на два порядка выше, чем за взятых в степи или в горах. Мар Пинхас торговал и мужчинами, и женщинами, но его рабы стоили дороже и уходили тем, кто мог очень дорого заплатить. Вельможам Итиля, шахам Ширвана, приближённым калифа в Багдаде или кесаря в Кунстантинии нравились те, кого продавал мар Пинхас. Свирепые и преданные телохранители-гулямы и беспощадные надсмотрщики, дотошные писцы, бережливые ключники, послушные домашние слуги, роскошные наложницы или наложники – в зависимости от вкуса покупателя. Купленными у мар Пинхаса рабами и рабынями хвастались и гордились. Обладание живой собственностью с клеймом дома бар Ханукки возвышало обладателя. Самому же Пинхасу и его людям такая торговля позволяла входить с гордо поднятой головою в двери, куда не всякого пропускали и на четвереньках, а со склонённой головою – и туда, куда бы не прошёл вообще никто, не имея многих поколений допущенных за такие двери предков и дюжины не менее почтенных поручителей.

Человеческий мусор, не заслуживший чести носить его клеймо, мар Пинхас брезгливо стряхивал на рынки попроще.

Тем, кто знал это, нетрудно понять, что надсмотрщик относился к небольшим тяготам своей работы с полнейшей невозмутимостью и даже гордился принадлежностью к такому Делу.

На вторую ночь, подустав от треволнений – нападение язычников, бегство, страх преследования, – надсмотрщик засыпает. Во сне он вновь переживает едва ли не самый значительный момент своей жизни. День, когда он стоял в двух шагах, в шаге от самого главы дома бар Ханукки, слышал его слова – из которых мало что понял, но потрясенная память цепко впитала всё, всё до самого последнего слова, до звука.

Так случилось, что у одного из приказчиков не осталось под рукой никого более подходящего, дела требовали неотложного присутствия, а на одном из пергаментов требовалась печать бар Ханукки. Надсмотрщика отправили с пергаментом в дом хозяина с наставлением найти управителя и получить на пергамент нужную печать.